童年

这是我唯一买过的外国文学书（后来捐给哪哪哪的贫困的孩子了）。 诚实的说， 我一直不喜欢文学， 特别是外国文学书。 我很讨厌看翻译过来的， 你知道的， 很多东西都感受不到原滋原味， 就像用微波炉重新加热的食物， 我不喜欢吃微波炉加热的食物。 所以要好好学英语， 牛逼点了去看原文吧！ 以后必要再仔细读一遍《童年》， 因为当时没用心体会。

这是我读的第一本名著，呵呵~~~我都忘了讲些什么了

小时的读物，接触它是在小学的课本上。印象最深的是姥姥对我的疼爱，她似乎可以无止境的对我百般呵护，从不会厌烦，就因为这个我从小就非常喜欢姥姥。回顾这本书，才真正的认识到了姥姥不仅仅对我这样，对每一位都是，包括互不相干的陌生人都是如此，没有任何的私心。姥姥是那么的善良，和蔼可亲，聪明能干。她表达的是一个伟大又含有高尚品德的人，她值得被尊重。

用了最朴素的语言，最口语话的词汇，表达出的却是从内心散发的悲痛。很注意细节上的问题，每一字一句都是那么的顺口，一带而过，表面上这是一本很优美的散文书籍，很适合小孩子看，容易理解。可它反映的是当时社会丑恶的一面，无情，虚荣和妒忌。能感受到他们大多部分人没有友情，没有亲情，只有财富和妒忌。当然他们也有善的一面，他们也会反省，但这并不代表了他们所犯下的过错和错误不被惩罚。最现实的是姥姥的两个儿子和姥爷，也就是舅舅们。他们可以没有亲情，对于金钱的诱惑那份虚荣，可以用极度阴险的手段来互相对付，以至于小孩也跟着做恶作剧。而只有很小部分是像姥姥一样的人，她善良，无私，勇敢，能进也能退。其实想想，现在的社会好像也是这样的，多少人因为那份虚荣蒙骗了真正的自己，又有多少人是真心诚意的去对待每一件事，怀揣着一颗真挚的心去过完一生。不忘初心的下一句又是什么呢？谁还记得。

如果当时的社会不是这样的那该多好，我的童年是多么的美好。父亲不会被因妒忌而死，依然的爱着母亲，母亲也不会受那么多的苦难，依然爱着父亲，而我也会在父母幸福的呵护下无忧无虑的成长，单纯，快乐，美满的过完一生。

让我们一起去寻找姥姥。

Детство

1Я рассказал матросу, как зарыли живых лягушек, хороня отца. Он поднял меня на руки, тесно прижал к себе и поцеловал. - Эх, брат, ничего ты ещё не понимаешь! - сказал он. - Лягушек жалеть не надо, господь с ними! Мать пожалей,- вон как её горе ушибло! 2 Подошёл к двери. Она не отворяется, медную ручку её нельзя повернуть. Взяв бутылку с молоком, я со всею силой ударил по ручке. Бутылка разбилась, молоко облило мне ноги, натекло в сапоги. Огорчённый неудачей, я лёг на узлы, заплакал тихонько и, в слезах, уснул. 3С ним хорошо было молчать - сидеть у окна, тесно прижавшись к нему, и молчать целый час, глядя, как в красном вечернем небе вокруг золотых луковиц Успенского храма вьются - мечутся черные галки, взмывают высоко вверх, падают вниз и, вдруг покрыв угасаюшее небо черною сетью, исчезают куда-то, оставив за собой пустоту. Когда смотришь на это, говорить ни о чем не хочется и приятная скука наполняет грудь. 4Я мешаю ей уйти из дома, где она не может жить. Это было очень грустно. Вскоре мать, действительно, исчезла из дома. Уехала куда-то гостить. 5Рассказывал он вплоть до вечера, и, когда ушел, ласково простясь со мной, я знал, что дедушка не злой и не страшен. Мне до слез трудно было вспоминать, что это он так жестоко избил меня, но и забыть об этом я не мог. 6И грусть и радость жили в людях рядом, нераздельно почти, заменяя одна другую с неуловимой, непонятной быстротой. 7Всё было странно и волновало. Я не знал другой жизни, но смутно помнил, что отец и мать жили не так: были у них другие речи, другое веселье, ходили и сидели они всегда рядом, близко. Они часто и подолгу смеялись вечерами, сидя у окна, пели громко; на улице собирались люди, глядя на них. Лица людей, поднятые вверх, смешно напоминали мне грязные тарелки после обеда. Здесь смеялись мало, и не всегда было ясно, над чем смеются. Часто кричали друг на друга, грозиличем-то один другому, тайно шептались в углах. Дети были тихи, незаметны; они прибиты к земле, как пыль дождём. Я чувствовал себя чужим в доме, и вся эта жизнь возбуждала меня десятками уколов, настраивая подозрительно, заставляя присматриваться ко всему с напряжённым вниманием. 8 Моя дружба с Иваном всё росла; бабушка от восхода солнца до поздней ночи была занята работой по дому, и я почти весь день вертелся около Цыганка. Он всё так же подставлял под розги руку свою, когда дедушка сёк меня, а на другой день, показывая опухшие пальцы, жаловался мне: - Нет, это всё без толку! Тебе - не легче, а мне - гляди-ка вот! Больше я не стану, ну тебя! И в следующий раз снова принимал ненужную боль. - Ты ведь не хотел? - Не хотел, да вот сунул... Так уж как-то, незаметно... Вскоре я узнал про Цыганка нечто, ещё больше поднявшее мой интерес к нему и мою любовь. 9- Эхе-хе! Правил у нас много, а правды нет... На другой день я стал просить Цыганка, чтоб он не воровал больше. - А то тебя будут бить до смерти... - Не достигнут, - вывернусь: я ловкий, конь резвый! - сказал он, усмехаясь, но тотчас грустно нахмурился. - Ведь я знаю: воровать нехорошо и опасно. Это я так себе, от скуки. И денег я не коплю, дядья твои за неделю-то всё у меня выманят. Мне не жаль, берите! Я сыт. Он вдруг взял меня на руки, потряс тихонько. - Лёгкий ты, тонкий, а кости крепкие, силач будешь. Ты знаешь что: учись на гитаре играть, проси дядю Якова, ей-богу! Мал ты ещё, вот незадача! Мал ты, а сердитый. Дедушку-то не любишь? - Не знаю. - А я всех Кашириных, кроме бабани, не люблю, пускай их демон любит! - А меня? - Ты - не Каширин, ты - Пешков, другая кровь, другое племя... 10Сначала я ждал, что Цыганок отдохнёт, поднимется, сядет на полу и сплюнув, скажет: - Ф-фу, жарынь... Так делал он, когда просыпался по воскресеньям, после обеда. Но он не вставал, всё таял. Солнце уже отошло от него, светлые волосы укоротились и лежали только на подоконниках. Весь он потемнел, уже не шевелил пальцами, и пена на губах исчезла. За теменем и около ушей его торчали три свечи, помахивая золотыми кисточками, освещая лохматые, досиня чёрные волосы, жёлтые зайчики дрожали на смуглых щеках, светился кончик острого носа и розовые губы. 11Много раз сидел я на дереве над забором, ожидая, что вот они позовут меня играть с ними,- а они не звали. Мысленно я уже играл с ними, увлекаясь иногда до того, что вскрикивал и громко смеялся; тогда они, все трое, смотрели на меня, тихонько говоря о чём-то, а я, сконфуженный, спускался на землю. 12Он так часто и грустно говорил: было, была, бывало, точно прожил на земле сто лет, а не одиннадцать. 13- Ты когда ложишься спать? - Немножко погодя. - Впрочем, ты днём спал,- вспомнила она и вздохнула. Я спросил: - Ты уйти хочешь? - Куда же? - удивлённо откликнулась она и, приподняв голову мою, долго смотрела мне в лицо, так долго, что у меня слёзы выступили на глазах. - Ты что это? - Шею больно. Было больно и сердцу, я сразу почувствовал, что не будет она жить в этом доме, уйдёт. 14Долго спустя я понял, что русские люди, по нищете и скудости жизни своей, вообще любят забавляться горем, играют им, как дети, и редко стыдятся быть несчастными. 15Бабушка крестится и благодарно говорит: - Упокой, господи, Максима Савватеича с праведными твоими, стоит он того! Скрыл ведь он от полиции дело-то! "Это, говорит, сам я, будучи выпивши, забрёл на пруд да и свернулся в прорубь". Квартальный говорит: "Неправда, ты непьющий!" Долго ли, коротко ли, растёрли его в полиции вином, одели в сухое, окутали тулупом, привезли домой, и сам квартальный с ним и ещё двое. А Яшка-то с Мишкой ещё не поспели воротиться, по трактирам ходят, отца-мать славят. Глядим мы с матерью на Максима, а он не похож на себя, багровый весь, пальцы разбиты, кровью сочатся, на висках будто снег, а не тает - поседели височки-то! Варвара - криком кричит: "Что с тобой сделали?" Квартальный принюхивается ко всем, выспрашивает, а моё сердце чует - ох, нехорошо! Я Варю-то натравила на квартального, а сама тихонько пытаю Максимушку - что сделалось? "Встречайте, шепчет он, Якова с Михайлой первая, научите их говорили бы, что разошлись со мной на Ямской, сами они пошли до Покровки, а я, дескать, в Прядильный проулок свернул! Не спутайте, а то беда будет от полиции!" Я - к дедушке: "Иди, заговаривай кварташку, а я сыновей ждать за ворота", и рассказала ему, какое зло вышло. Одевается он, дрожит, бормочет: "Так я и знал, того я и ждал!" Врёт всё, ничего не знал! Ну, встретила я деток ладонями по рожам - Мишка-то со страху сразу трезвый стал, а Яшенька, милый, и лыка не вяжет, однако бормочет: "Знать ничего не знаю; это всё Михайло, он старшой!" Успокоили мы квартального кое-как - хороший он был господин! "Ох, говорит, глядите, коли случится у вас что худое, я буду знать, чья вина!" С тем и ушёл. А дед подошёл к Максиму-то и говорит: "Ну, спасибо тебе, другой бы на твоем месте так не сделал, я это понимаю! И тебе, дочь, спасибо, что доброго человека в отцов дом привела!" Он ведь, дедушко-то, когда хотел, так хорошо говорил, это уж после, по глупости, стал на замок сердце-то запирать. Остались мы втроём, заплакал Максим Савватеич и словно бредить стал: "За что они меня, что худого сделал я для них? Мама - за что?" Он меня не мамашей, а мамой звал, как маленький, да он и был, по характеру-то, вроде ребёнка. "За что?" - спрашивает. Я - реву, что мне больше осталось? Мои дети-то, жалко их! Мать твоя все пуговицы на кофте оборвала, сидит растрёпана, как после драки, рычит: "Уедем, Максим! Братья нам враги, боюсь их, уедем!" Я уж на неё цыкнула: "Не бросай в печь сору, и без того угар в доме!" Тут дедушко дураков этих прислал прощенья просить, наскочила она на Мишку, хлысь его по щеке - вот те и прощенье! А отец жалуется: "Как это вы, братцы? Ведь вы калекой могли оставить меня, какой я работник без рук-то?" Ну, помирились кое-как. Похворал отец-то, недель семь валялся и нет-нет да скажет: "Эх, мама, едем с нами в другие города - скушновато здесь!" 16Я ненавидел старуху - да и сына её - сосредоточенной ненавистью, и много принесло мне побоев это тяжёлое чувство. Однажды за обедом она сказала, страшно выкатив глаза: - Ах, Алёшенька, зачем ты так торопишься кушать и такие большущие куски! Ты подавишься, милый! Я вынул кусок изо рта, снова надел его на вилку и протянул ей: - Возьмите, коли жалко... 17Вспоминая эти свинцовые мерзости дикой русской жизни, я минутами спрашиваю себя: да стоит ли говорить об этом? И, с обновлённой уверенностью, отвечаю себе - стоит; ибо это - живучая, подлая правда, она не издохла и по сей день. Это та правда, которую необходимо знать до корня, чтобы с корнем же и выдрать её из памяти, из души человека, из всей жизни нашей, тяжкой и позорной. И есть другая, более положительная причина, понуждающая меня рисовать эти мерзости. Хотя они и противны, хотя и давят нас, до смерти расплющивая множество прекрасных душ,- русский человек всё-таки настолько ещё здоров и молод душою, что преодолевает и преодолеет их. Не только тем изумительна жизнь наша, что в ней так плодовит и жирен пласт всякой скотской дряни, но тем, что сквозь этот пласт все-таки победно прорастает яркое, здоровое и творческое, растёт доброе - человеческое, возбуждая несокрушимую надежду на возрождение наше к жизни светлой, человеческой. 18В школе мне снова стало трудно, ученики высмеивали меня, называя ветошником, нищебродом, а однажды, после ссоры, заявили учителю, что от меня пахнет помойной ямой и нельзя сидеть рядом со мной. Помню, как глубоко я был обижен этой жалобой и как трудно было мне ходить в школу после неё. Жалоба была выдумана со зла: я очень усердно мылся каждое утро и никогда не приходил в школу в той одежде, в которой собирал тряпьё.

2015.07.29